Игорь Дудинский
Открывая художника
//Анатолий Зверев в воспоминаниях современников – М.: Молодая Гвардия, 2006, С. 120 – 123
Когда Людмила Берлинская победила в ответственном международном конкурсе, редакция «Огонька» (Огонек. № 7. 1986) поместила её фотопортрет на обложке. Пианистка дома, за роялем. На стене — картины. Знатокам современного искусства было приятно видеть среди них холст с характерной размашистой подписью «АЗ».
Его творческая биография началась в конце сороковых, в Сокольниках. Артист Камерного театра Александр Румнев, прогуливаясь по парку, обратил внимание на рабочих, которые благоустраивали детскую площадку — подправляли песочницы, грибки, скамейки. Когда дошли до фанерных щитов ограды, к ним присоединился бледный худощавый юноша в овчинном тулупе, слишком большом для него, и в разных сапогах — хромовом и кирзовом. Он принёс вёдра — с белилами и киноварью — и обычный кухонный веник. Подойдя к щиту, он окунул веник сначала в одно ведро, потом в другое — и с небрежным артистизмом стал водить им по фанере. Через несколько минут всё вокруг полыхало, лучилось, слепило. На площадке не осталось ни одного незаписанного пространства. Из каких-то неведомых мест прилетели причудливые, похожие на петухов, птицы, поражавшие непривычной для тех лет дерзостью палитры.
Восхищённый открытием Румнев попросил юношу рассказать о себе. История оказалась нехитрой. Перед войной его отец, тамбовский крестьянин из старинного рода иконописцев, почти лишился зрения. Требовалась операция. Всей семьёй перебрались в Москву, обосновались в Сокольниках. Война застала в подмосковном пионерском лагере. Десятилетний мальчик шёл пешком в город, захватив самое дорогое — свою первую, как он считал, «настоящую» картину. Вообще пишет он быстро и много, но только когда есть краски. Правда, деньги на них несложно раздобыть здесь же, в парке — обыграв кого-нибудь в шашки. Художественного образования нет. Поступил было в училище, но пришёлся не ко двору. Никаких живописцев, кроме передвижников, не знает, но зато уж кого изучил, может определить по одному-единственному мазку. На спор? Не пойти ли посмотреть работы? Если понравится, заберёте. Всё равно никто не купит.
Восторженный Румнев привозил любоваться красными петухами своих друзей, ввёл талантливого юношу в круг столичных знаменитостей, покупал краски, кормил, помогал пристраивать картины. Художник был благодарен, но жить на одном месте не мог. Его постоянно куда-то тянуло, он надолго исчезал, где-то бродяжил. Появляясь, кидался истово, жадно, неуёмно писать, рождая за сеанс десятки работ. Вскоре его призвали на военную службу, во флот.
...В дни Всемирного фестиваля молодёжи и студентов 1957 года в парке Горького работала живописная мастерская, где московские художники могли видеть, как «творят» их западные коллеги. Один из американских корреспондентов, писавших о фестивале, оставил любопытное свидетельство:
«Наши рассчитывали ошеломить русских потоком "агрессивных" абстракций. Сняли пенки с самых авангардных течений и всей этой эклектикой надеялись нокаутировать социалистический реализм. Живописный конвейер вертелся без перерыва. Не успев "прикончить" один холст, хватали следующий. Русские растерялись. Такие темпы оказались для них неожиданностью. Воспитанникам академистов ничего не оставалось, как доказывать свою правоту словами. Спорили энергично. Нас обвиняли в уходе от социальных проблем. Мы возражали: сначала научитесь свободно обращаться с материалом! Это продолжалось до тех пор, пока в студии не появился странноватый парень с двумя вёдрами краски, которые он позаимствовал у зазевавшихся маляров, и с намотанной на палку тряпкой для мытья пола. Раскатав холст, насколько позволяло помещение, он выплеснул на него оба ведра, вскочил в середину сине-зелёной лужи и отчаянно заработал шваброй. Всё не заняло и десяти секунд. У наших ног распростёрся огромный женский портрет, исполненный виртуозно, изысканно, с тонким пониманием. Парень подмигнул кому-то из остолбеневших американцев, хлопнул его перепачканной ладонью ниже спины и сказал:
— Хватит живописью заниматься, давай рисовать научу!
Обладатель безукоризненной техники вовсе не был столь наивен, как казался на первый взгляд. Он быстро раскусил, что наши, в сущности, валяли дурака перед "русскими медведями", и мастерски сбил с них спесь».
Вдохновение накатывало на него внезапно, не оставляя времени на осмысливание, чем, как и что писать. К чему кисти, когда быстрее и удобнее сжать в кулаке несколько тюбиков (пусть это масло, гуашь и акварель вместе) и разом выдавить их содержимое на холст, бумагу, а то и прямо на покрывающую стол клеёнку, и мгновенно, с помощью того, что есть под рукой — зубной щётки, ножа, ложки, бритвенного помазка, — или просто пальцами превратить случайный хаос красок в гармонию живописи — яркой, глубокой, насыщенной. И тогда... Вспыхнет стремительно разлетающимся фейерверком незатейливый подмосковный букет. Сквозь размытость, расплывчатость цветовых пятен проступят очертания до боли русских пейзажей. Оживут прекрасные лица друзей, знакомых, возлюбленных. Очаровательно загрустят добрые глаза бесчисленных собак, лошадей, птиц.
Ему нравились «заказные» сеансы. Каждый он превращал в маленький спектакль. Церемонно расслабившись, не спеша разглядывал приготовленное заказчиком: натя-нутый на подрамник холст, кисти... При себе никогда такой роскоши не имел. Шутил, балагурил. Наконец, усаживался, бросал беглый взгляд на модель и... несколькими элегантными, доведёнными до автоматизма движениями завершал портрет. Затем начиналось главное. Насмешливо-изучающе оглядев присутствующих, произносил своё коронное:
— Улыбочка! — Добавлял какой-нибудь случайный, ничего не значащий штрих и старательно, с подчёркнутым удовольствием выводил инициалы, которые часто становились важным элементом композиции. Он мог превратить их и в обрамляющую лицо причёску, и в лошадиную голову, и в птичий клюв. Гонорар «из принципа» брал мизерный, чтоб хватило на пару дней более чем скромного существования. Крупных сумм панически боялся.
Им восхищался Фальк.
— Как умеет он, не видев ни одного экспрессиониста, свободно пользоваться их открытиями, — удивлялся Роберт Рафаилович, — и при этом оставаться реалистом, предметником! Всемирная отзывчивость русской души, оказывается, не только интуиция, но и иммунитет. О, ему не грозит ересь формализма, слишком он психолог. А экс-прессионистская манера... Это всего лишь наиболее подходящая форма самовыражения его необузданной натуры.
Солнцем судьбы Зверева была дружба с Ксенией Михайловной Асеевой. Оба по мере сил скрашивали одиночество друг друга. Добрейшая, слегка экзальтированная женщина, в прошлом героиня пронзительных асеевских строчек, повидавшая на своём веку немало ярчайших индивидуальностей, ближайший друг Маяковского, стала глубоким почитателем и страстным пропагандистом его искусства. Ему суждено было проводить Ксению Михайловну в последний путь. Память о трогательной нежности их отношений наполнила теплом оставшиеся годы художника.
...Как же всё-таки случилось, что его наследие разминулось с нашими выставочными залами, музеями, галереями? Личной вины художника в том нет. Он не заботился о популярности, творя там, где находился. Здесь же оставлял созданное. Забирать с собой было некуда.
Есть очевидная закономерность в перемещении художественных ценностей. Всё, чем мы пренебрегаем, неизбежно оказывается по ту сторону границы, как уникальный мраморный иконостас взорванного храма Христа Спасителя. Надо отдать все силы, чтобы такое не повторялось.
Анатолий Тимофеевич Зверев трудился во благо отечественной культуры. Его искусство — национальное достояние. Оно должно быть обнародовано.
